Читаем без скачивания Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну конечно!»
«Навсегда?»
«А то как же!»
«Ну вот и отлично!»
Павел Григорьевич говорит маме:
– А какие котлеты, какие роскошные булки посылали мне вы, Елена Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!
– Не верьте ему, Елена Семеновна! – смеется Анна Борисовна. – Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!
Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука – может быть, навсегда, – но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.
Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.
– О, Кики такой умный! Он безошибочно узнаёт, кто хороший, кто нет… И он радуется, когда видит хороших людей!..
Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, – врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки…
Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.
– Будешь нас помнить, Сашенька?
– Всю жизнь! – обещаю я.
И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей – Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное Зернышко, Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..
– Ты не спишь? – Это папа присел около моей кровати.
– Не сплю… Думаю… Папа, а ты – не революционер?
– Нет, Пуговка. Не революционер.
– Почему?
– Почему? – медленно повторяет папа мой вопрос. – Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я… Он должен быть героем! Ведь они – только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями… Это будет трудно и долго… Помогать им – вот все, что я могу…
– А победят они?
– Победят. Непременно.
Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа – он сам это сейчас сказал! – беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.
– Папа… Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!
– Например?
– Ну, например, пошел – и убил царя!
– Ох, какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. – посмеивается папа. – Настоящие революционеры – такие, как Павел Григорьевич, – этого не делают… Они царей не убивают!
– Почему?
– А вот почему – об этом мы поговорим тогда, когда…
Вот оно: так я и знала!
– … когда у тебя коса вырастет!
Глава двадцатая
Свадьба
Коса – она, конечно, очень долго растет. Но маленькая косичка, в несколько сантиметров, такая, чтобы в нее можно было вплести ленточку, – такая у меня к концу лета всетаки уже есть. Это очень приятно. Я поворачиваю голову то вправо, то влево, словно трясу надетыми на уши сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по ушам (это еще когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке… Это тоже приятно!
В один прекрасный день, когда мы с Юлькой сидим на обычном месте, на берегу реки, куда ее каждое утро приносит Степан Антонович, Юлька говорит мне:
– Завтра придешь?
– Приду.
– Нет, ты приходи непременно. В двенадцать часов, – настаивает Юлька.
– А что?
– Так… – И Юлька делает загадочное и таинственное лицо. Ясно: она знает какой-то секрет.
Однако сохранить тайну до конца она не может.
– Свадьба у нас завтра… – говорит она, сияя. – Мамця со Степаном Антоновичем венчаться идут… Приходи в двенадцать часов. И не сюда – меня здесь не будет. К ресторану приходи, к черному ходу, где наша комнатка… И еще Юзефе скажи, чтоб с тобой пришла! Непременно!
Пока Юлька была больна, ее мать очень подружилась с Юзефой. Она даже называет Юзефу «тетечкой».
– Мы и татку твоего хотели пригласить, да не смеем…
– Папа непременно пришел бы! – горячо уверяю я. – Но в двенадцать часов он в госпитале.
Когда я ухожу, Юлька кричит мне вслед:
– Не забудь: завтра в двенадцать с черного хода! И Юзефа чтобы тоже!
Я очень радуюсь этому приглашению, хотя со словом «свадьба» у меня связаны не очень приятные воспоминания. Я была на свадьбе только один раз в жизни. Выходила замуж двоюродная сестра моей мамы. Я была еще маленькая – лет шести. Дома было много суматохи – одевались, готовились ехать на свадьбу. Пришел дамский парикмахер пан Теодор; он стал завивать маме локоны горячими щипцами, это было ужасно интересно. Пан Теодор нагревал щипцы на керосинке, потом пробовал нагревшиеся щипцы сперва о собственное ухо, о палец, предварительно послюнив его, и, наконец, о кусок газеты, отчего в комнате плыл запах паленой бумаги.
Завивая мамины локоны, пан Теодор все время восхищался маминой красотой:
– Урода! Ах, яка урода!
Я было хотела обидеться за свою маму, но оказалось, что по-польски «урода» означает прелесть, очарование!
Продолжая уверять, что мама первая «урода» во всем городе, пан Теодор сделал ей замысловатую прическу и ушел. Мама надела новое платье, отделанное букетиками искусственных фиалок. Она вправду была очень красива!
В это время приехал папа.
– Про́шу пана – храк! – сказала Юзефа, помогая папе надеть какой-то диковинный костюм.
Но, когда папа надел его, я просто огорчилась. Мама такая нарядная и красивая, а папа оделся каким-то шутом гороховым! Что это за костюм? Спереди кургузый, а сзади с раздвоенным хвостиком!
– Папа, – взмолилась я, чуть не плача. – Сними эту гадость! Мы же на свадьбу едем, там тебя все засмеют. Подумают, что ты нарочно…
– Это фрак, – сказал папа очень невесело (ему, видно, самому не нравился его костюм). – На свадьбу, понимаешь, полагается мужчинам надевать фрак… А тебе не нравится? Нет… Мне, брат, тоже не нравится…
– А чего ж там «не нравится»! – сказала Юзефа. – Храк – и храк. Усе настоящие паны храки надевают… А чем наш пан доктор хуже?
Меня тоже принарядили, надели на меня мое любимое платье, – а любила я его за то, что в нем был карман, и даже глубокий. Мне всегда попадало за то, что я теряю носовые платки, а тут как раз было куда класть платок.
Одевая и меня, Юзефа сказала шутя:
– На свадьбу идешь, шурпочка моя, а няню свою не берешь? Будешь там вкусные вещи кушать, а Юзефе – фига?
Я стала горячо протестовать:
– Юзенька, что мне там вкусного дадут, я тебе все-все принесу! Все в карман спрячу – для тебя. Честное слово!
Юзефа посмеивалась:
– Ну, смотри не забудь! Ты ж у меня безголовая.
Юзефа, конечно, шутила, но – я же дала честное слово! И я добросовестно запихала в карман все, чем меня угощали на свадьбе. Карман скоро отяжелел, он крепко ударялся о мой бок, – а главное, он очень заметно оттопыривался. Конечно, мама скоро заметила этот оттопыренный карман и, отведя меня в сторонку, стала его опорожнять… Чего только в нем не оказалось! Груша, сливы, конфеты, а на самом дне – нежное, хрупкое, вконец раздавленное пирожное со взбитыми сливками и вареньем…
Мама была в ужасе.
– Откуда это у тебя?
– Я обещала принести домой Юзефе все, что мне дадут… – чуть не плакала я.
– Какие глупости!
– Ничего не глупости, я честное слово дала!
Кое-как мама вытерла платком мой перепачканный внутри карман, велела мне съесть тут же, при ней, все то, что осталось нераздавленным.
– А жениха и невесту ты поздравила? Видишь, все поздравляют, ступай и ты.
Очень сконфуженная, я протискалась сквозь толпу поздравлявших гостей, подошла к жениху и невесте, сунула каждому из них руку и, как всегда в минуты больших волнений, сказала, перепутывая слова: не «поздравляю вас», а «мерси» – то есть благодарю.
На счастье, тут подошел папа. Я прижалась к нему и от знакомого, милого запаха карболки сразу успокоилась.
– Ничего, брат, бывает… – посмеивался папа. – А теперь все-таки подойди к жениху и невесте и скажи полюдски: «Поздравляю!» А то они подумают, что ты идиотка!
В общем, никакого удовольствия мне та свадьба не доставила. Даже вспомнить неприятно!
Но это было давно.
Теперь я уже большая, скоро пойду экзаменоваться в первый класс! Теперь я уже, конечно, лучше умею вести себя на людях. И потому мне очень обидно, что мама, отправляя меня с Юзефой на свадьбу Юлькиной мамы и Степана Антоновича, говорит мне «с намеком»:
